Необходимые формальности при поступлении были выполнены корректно. Первую ночь я провел в камере предварительного заключения; одеяла на койке издавали настолько отвратительный запах, что, несмотря на холод, я не мог ими укрываться. На следующее утро мне бросили в камеру кусок хлеба, так что я вынужден был взять его с пола. Кофе на четверть состоял из кофейной гущи. Снаружи до меня впервые донеслась яростная брань персонала в адрес подследственных, эту ругань я слышал с той поры ежедневно с утра до вечера. Когда мы вместе с другими новичками строились, один из тюремщиков обозвал нас бродягами и т. п. Каждому был задан вопрос о причине его ареста: когда же я заметил, что она мне неизвестна, тюремщик с издевательским смехом ответил: «Вы узнаете ее довольно скоро!» Прошло полгода, пока мне не был предъявлен ордер на арест.

Когда я проходил разные канцелярии, некоторые унтер-офицеры, узнавшие о моей профессии, иногда хотели со мной немножко поговорить. Но им было указано, что со мной никто не имеет права вступать в разговор. Во время мытья передо мной вдруг вырос один унтер-офицер, не назвавший себя, и спросил, не знаком ли я с пастором Н. (Мартин Нимеллер*) Когда я ответил утвердительно, он воскликнул: «Это мой хороший друг», и снова исчез. Меня поместили в самую дальнюю камеру на верхнем этаже; на двери была табличка, запрещающая входить без особого разрешения. Мне сказали, что писать и получать письма пока запрещено, что я, в отличие от других арестантов, не буду выводиться на получасовую прогулку во двор, хотя в соответствии с тюремным уставом имею на это право. Я не получил ни газет, ни сигарет. Через 48 часов мне вернули мою Библию. Ее проверяли на предмет проноса пилок, бритв и т. п. В остальном в последующие двенадцать дней камера открывалась только во время раздачи еды и для выноса параши. Ни слова не было мне сказано. Меня не информировали ни о причине, ни о продолжительности моего ареста. Насколько я понял из отдельных замечаний (впоследствии это подтвердилось), я был помещен в отделение самых тяжких преступлений, туда, где находились смертники со скованными руками и ногами.

В первую ночь в моей камере я почти не мог спать, поскольку заключенный в соседней камере громко рыдал несколько часов подряд, причем никому до него не было дела. Я тогда подумал, что такое, наверное, случается каждую ночь, но в течение последующих месяцев это повторилось лишь однажды. Самой тюремной жизни в эти первые дни, проведенные в полной изоляции, я не видел; только на основании почти беспрерывных криков тюремщиков я догадывался о том, что происходит. Главное впечатление, которое не изменилось вплоть до сегодняшнего дня, состоит в том, что с подследственным обращаются уже как с преступником и что для арестантов практически не имеется никакой возможности отстаивать свои права в случае беззаконного обращения. Впоследствии я много раз слышал разговоры тюремщиков, в которых они беззастенчиво рассказывали, что при подаче жалобы на плохое обращение или даже на побои (что, вообще говоря, строго запрещено) верят не арестантам, а только тюремщикам, ведь, всегда находится приятель, который под присягой готов показать в пользу последних. Я узнал также о случаях, когда применялась такая практика.

Через двенадцать дней в тюрьме стали известны мои родственные связи. Для меня лично это было большим облегчением, но, говоря объективно, мне было просто стыдно, как в этот миг все изменилось. Меня перевели в более просторную камеру, которая ежедневно убиралась служителем; при раздаче пищи мне предлагались большие порции, от чего я всегда отказывался, поскольку это делалось за счет порций других арестантов; капитан ежедневно выводил меня на прогулку, в результате чего персонал стал обращаться со мной с изысканной вежливостью, некоторые даже приходили извиняться: «Мы, мол, не знали» и т. п. ... Невыносимо!

Общий стиль обращения. Тон задают тюремщики, отличающиеся наиболее хамским и жестоким отношением к заключенным. Вся тюрьма оглашается грубейшими ругательствами, затрагивающими честь арестантов; у более мягких и справедливых тюремщиков это вызывает отвращение, но они ничего не могут поделать. Заключенные, которых впоследствии ждет оправдание, вынуждены, как преступники, в течение всего следствия сносить поношения; они абсолютно беззащитны, потому что жаловаться арестантам можно лишь в теории. Деньги, сигареты, посулы на будущее играют немаловажную роль. Маленький человек без связей и т. п. должен здесь все сносить. Те же люди, которые вымещают свою злобу на других узниках, встречают меня с заискивающей вежливостью. Все попытки завести с ними разумный разговор относительно обхождения с другими арестантами обречены на неудачу: они со всем соглашаются^ но через час все идет по-прежнему. Должен сказать, что часть тюремных служащих обращается с заключенными спокойно, объективно и, как правило, дружелюбно, но в основном они занимают подчиненное положение.

Еда. Заключенный не может отделаться от впечатления, что положенный ему рацион выдается
не полностью. Мяса, из которого якобы сварен суп, иногда просто и не заметно. Хлеб и колбаса режутся на очень неравные куски. При взвешивании порции колбасы, что я лично проделал, оказалось, что она весила 15 г вместо 25 г. Рабочие на кухне и унтер-офицеры, отряженные на кухню, становятся свидетелями огорчительных поступков. При общем числе заключенных 700 человек даже самая незначительная недодача дает колоссальные результаты. Мне доподлинно известно, что при пробе арестантской пищи в тарелку врачу или офицеру добавляют густого мясного или белого соуса. Поэтому одобрение арестантского питания не должно удивлять. Я знаю также, что мясо, предназначенное для заключенных, предварительно вываривается в котлах, в которых готовится пища для персонала и т. д., и т. п. Случайное сравнение пищи арестантов и персонала поражает. Ниже всякой критики воскресные и праздничные обеды; они состоят из капустной похлебки, где нет ни жира, ни мяса, ни картофеля. В эти дни никаких проб не снимают. У меня не вызывает сомнения, что для молодых людей при длительном заключении питание совершенно недостаточно. Взвешивание заключенных не производится. Несмотря на то, что здесь содержатся подследственные, да к тому же и солдаты, часть которых в случае их освобождения направляется непосредственно в войска, передача продуктов питания строго запрещена; об этом заключенных уведомляют, угрожая суровыми наказаниями. Еду, даже яйца и бутерброды, которые приносят заключенным посетители, не принимают, что сильно огорчает и посетителей, и узников. Вместе с тем армейские патрули, поставляющие арестованных, в нарущение существующих инструкций подкармливаются на кухне.

О занятости заключенных. Подавляющее число подследственных проводит целые дни без всякой работы, хотя большинство из них просит об этом. Из библиотеки—весьма посредственной—они получают три книги в неделю. Любые настольные игры (шахматы и т. п.) запрещены даже в общих камерах и конфискуются, если заключенные смастерили себе что-нибудь в этом роде, причем виновных наказывают. О том, чтобы заключенные—а их около 700 человек—выполняли общественно полезную работу, например, строили бомбоубежища, никто не думает. Богослужения не проводятся. Арестанты, среди которых есть и очень молодые (в частности, помощники зенитчиков из школьников), из-за праздности и отсутствия надлежащей заботы особенно страдают душой и телом за время длительного одиночного заключения.Освещение. В зимние месяцы нередки случаи, когда заключенные вынуждены часами находиться в темноте, ибо свет в камерах по нерадивости персонала не зажигается. Если заключенные, камеры которых должны быть по закону освещены, пытаются флажками или стуком обратить на себя внимание, то в ответ слышат грубую ругань, а свет на следующий день им опять не зажигают. Лечь на нары заключенные имеют право лишь после отбоя, так что им приходится целыми часами сидеть в полной темноте. Это разрушительно действует на человека и вызывает лишь ожесточение.Воздушные тревоги. Бомбоубежища для заключенных нет. При наличии такого количества рабочих рук ничего не стоило бы своевременно позаботиться об этом. Лишь для начальства сооружен командный блиндаж. Надо сказать, что во время налетов лишь арестанты с верхнего этажа переводятся в камеры нижнего этажа. На вопрос, почему не спускают вниз и обитателей третьего этажа, мне было сказано, что это слишком хлопотно. Санитарного бункера нет вообще. Когда после тяжелого налета санчасть была разрушена, к перевязке раненых смогли приступить только после окончания бомбежки. Из головы не выходят крики и бессильная ярость запертых арестантов во время жестокого налета, а ведь часть этих людей находится, здесь из-за ничтожной провинности, а то и вовсе безвинно. 700 солдат без всякой защиты подвергаются опасности прямого попадания бомбы.

Прочее. В экстренных случаях заключенный может вызвать персонал только с помощью высунутого из камеры флажка. Он может часами торчать из двери, не привлекая ничьего внимания, а кроме того, случается, что проходящий надзиратель просто задвигает его в камеру, не пытаясь даже узнать, в чем дело. Если же заключенный при этом начинает стучать в дверь, то на него обрушивается град ругательств. Если кто-либо из арестантов вне положенного времени заявит о болезни, он тем самым навлекает на себя ярость надзирателей, поскольку доставляет им дополнительные хлопоты; лишь с огромным трудом он может добиться, чтобы его отвели в санчасть. Я дважды был свидетелем того, как заключенных, пиная ногами, вели в санчасть; у одного из них был острый приступ аппендицита, и его надо было срочно отвести в лазарет, у другого— продолжительная истерика. - Все подследственные, в том числе и совершившие незначительные проступки, конвоируются на допросы и следствие в наручниках; для солдат в форме это тяжелейшее оскорбление, угнетающее их во время допроса.

Заключенные, назначенные для выноса параши и раздачи пищи, получают мыло в таких же мизерных количествах, что и остальные арестанты.

• Назад
• Вперёд